В качестве караула были выделены: из григорьевцев – пехотный батальон, кавалерийская сотня, легкая батарея; из комендантских частей Домбровского – кавалерийская сотня и рота пехоты, по одному батальону Белорусского, Бессарабского, 1-го Одесского советских полков и, наконец, упоминаемый Буниной взвод китайцев [85] . Как мы видим, караул был более обстоятельный. Вот только объект похорон вызывает сомнения. Дело в том, что Владимир Маргулиес записал в своем дневнике, что знакомый врач из университетского морга, куда привозились трупы расстрелянных и убитых, ему рассказывал, что устроители похорон явились в морг и потребовали выдачи определенного количества трупов, «мало смущаясь, что это трупы различных грабителей и воров» [86] . Трупы же многих действительных жертв многочисленных контрразведок, к которым иногда пытки применялись, перед уходом белых и интервентов, обычно топились в море. Так что если информация Маргулиеса соответствует действительности, то, вполне вероятно, следов «физических мер воздействия» и нельзя было видеть, поскольку уголовников не пытали, как, впрочем, в последний месяц часто и не судили, а расстреливали при задержаниях и облавах.
6 апреля 1919 года бывший подпольный ревком стал легальным губисполкомом, который сначала возглавил Филипп Болкун, а затем менее чем через месяц его сменил Иван Клименко, тот самый Клименко, который в ноябре 1918 года в начале французского вторжения штурмовал вместе с Мишкой Япончиком одесскую тюрьму. Секретарем исполкома стал анархо-коммунист Александр Фельдман.
Появились первые народные комиссары (так высокомерно, по аналогии с российской и украинской столицами, в Одессе назывались органы отраслевого управления – впрочем, подобное имело место в то время во многих провинциальных городах) созданного большевиками городского правительства. Комиссаром по делам юстиции стала Елена Соколовская, вскоре перешедшая в губком партии вторым секретарем, комиссаром по военным делам – Филипп Анулов, покупавший при французах оружие у Мишки Япончика, комиссаром по национальным делам – Бенцион Духовный (позже он возглавит комиссариат финансов), комиссаром по делам продовольствия – левый эсер Виктор Милан; местами заключения, в том числе знаменитой одесской тюрьмой, стал заведовать большевик с 1917 года Михаил Трюх, участник октябрьского восстания в Петрограде, где был делегатом от Одесского совдепа на II Всероссийском съезде Советов, наконец, комиссаром просвещения стал только что вступивший в левоэсеровскую партию уже больше года стоявший на «советских позициях» профессор-историк Евгений Щепкин. «Да этот хоть сумасшедший, но культурный человек, – с возмущением говорил в те дни жене Иван Бунин о Щепкине, которого он знал еще с дореволюционных времен, – а ведь остальные – полные невежды и мерзавцы» [87] . Судя по всему, остальные комиссары для писателя представлялись выходцами из нелюбимых ему дорвавшихся до власти «пролетариев» или «полупролетарских» слоев.
Часть вторая. «Окаянные дни» в Одессе: как это было
«Пришло человек шестьсот каких-то „григорьевцев“»
6 апреля 1919 года в Одессу вступили части 1-й Заднепровской бригады во главе с атаманом Григорьевым. Бывший штабс-капитан царской армии Никифор Александрович Григорьев был типичным военным авантюристом времен Гражданской войны. Он был «на плаву» при любых властях в зависимости от обстановки и личной выгоды. Служил он в Центральной раде, и гетману Скоропадскому, и Петлюре, а теперь прибился к большевикам, публично именуя себя освободителем Одессы. Вот как описывает Иван Бунин в той части дневника, который затем составили его знаменитые «Окаянные дни», вступление в Одессу одной из частей атамана Григорьева:
«Вообще, что же это такое случилось? Пришло человек шестьсот каких-то „григорьевцев“, кривоногих мальчишек во главе с кучкой каторжников и жуликов, кои взяли в полон миллионный, богатейший город! Все помертвели от страха, прижукнулись. Где, например, все те, которые так громили месяц тому назад добровольцев?» [88] .
В первый же день подписанный Григорьевым, как «командиром 1-й бригады Заднепровской Советской дивизии и партизанов Херсонщины и Таврии», приказ № 1, обращенный к «гражданам Одессы», в частности, гласил:
«Сохраняйте порядок. Преследуйте воров, мародеров, бандитов и всех вообще, чем-либо нарушающих порядок и спокойствие мирных граждан…
Вторжение кого бы то ни было в чужой двор или жилище без согласия на то хозяина карается смертью как за бандитизм. Все обыски, аресты и реквизиции без надлежащего мандата пресекать на месте силой оружия…
Временно, до назначения постоянного коменданта, комендантом Одессы и его (так в тексте. – О. К.) окрестностей, нач. штаба 1-й бригады Заднепровской Сов. дивизии тов. Тютюнника (речь идет о бывшем заместителе командира Ударного петлюровского куреня 28-летнем Юрии Иосифовиче Тютюннике, с начала 1919 года служившем у Григорьева. – O. K.), а его помощником – тов. Сербина. Под комендантское управление занять здание штаба Одесского военного округа» [89] .
Однако тем, кто, по выражению Бунина, «громил» месяц тому назад белых добровольцев, находясь в подполье, тоже было весьма непросто с непокорным атаманом. Уже в ближайшие дни Григорьев стал нарушать многие пункты своего собственного первого приказа. Приставленные к нему комиссары Ратин и Шафранский покинули атамана за невозможностью хоть как-то контролировать его деятельность (и не только с политической точки зрения).
Елена Соколовская в уже цитировавшихся воспоминаниях писала:
«…Затем история с Григорьевым. Он в Одессу вступил 6 апреля с большой помпой, встретили его торжественно. Был пленум Совета, были речи. Но в дальнейшем его отношение к нам оказалось странным. Вечером оказалось, что его войско распоряжается в наших пакгаузах, тащит все, что там есть, – шелка, сигары, табак. Нам нельзя было справиться с этим грабежом своими силами, и мы обратились к Григорьеву, а он заявил, что ничего сделать не может, потому что: как же так, его дядьки воевали-воевали, а теперь ничего не получат? Оказалось, что он, проходя по селам, распространял прокламации, чтобы „дядьки“ брали своих жен и детей и айда в Одессу. Он говорил, что в Одессе так много всего, что им хватит и с их женами, и с их семьями. Затем он хотел идти на Румынию, но тут побоялся, как бы его „дядьки“ не провалили бы.
Дело было так, что мы в первый момент могли бы арестовать Григорьева, потому что знали, что когда он вступил в Елисаветград, то его части устроили там еврейский погром… Но в это время к нам приехали Антонов-Овсеенко и тов. Подвойский (В. А. Антонов-Овсеенко и Н. И. Подвойский в указанное время занимали посты соответственно командующего Украинским фронтом и Наркомвоена Украины. – O. K.). Приехали они затем, чтобы главным образом Григорьева прибрать к рукам. Мы предупреждали Антонова-Овсеенко и о войске Григорьева, и о методах командования, и о Тютюннике. Но Антонов-Овсеенко все-таки поехал к Григорьеву. Он не доехал до него, потому что на одной из станций было получено извещение, что Григорьев отходит от советской власти.
В это время Григорьевым была выпущена его знаменитая прокламация, которая начиналась словами: „Народ украинский – народ замученный“. Григорьев заявил, что он начинает с этого момента воевать против советской власти. Это началось в Елисаветграде.
С Григорьевым мы начали воевать, и против него выступил Жгенти (грузинский большевик с 1903 года Тенгиз Жгенти был военкомом Елизаветграда, а затем замгубвоенкома Одессы. – O. K.). Это был один из критических моментов, когда григорьевское войско двинулось на Одессу против нас. Это было в конце апреля или в начале мая. Григорьев был близко от Одессы, положение было тяжелое…» [90] .