При подавлении восстания погибло несколько ответственных работников, в частности, один из «крестных отцов» полка Япончика Григорий Красный и командовавший сводным отрядом комендатуры Павел Мизикевич.
В рассказе Исаака Бабеля «Конец богадельни», опубликованном в 1932 году, говорится о похоронах на Еврейском кладбище в Одессе убитого в бою немцами-колонистами коменданта гарнизона старого большевика Герша Лугового. Под Гершем Луговым, убитым немцами-колонистами, писатель показал в первую очередь губродкомиссара еврея Григория Красного (Ротштадта) (нередко еврейское имя Герш «русифицировалось» в Григория, а фамилия «Луговой» вместо «Красный» – аллюзия на выражение «красные луга»), но с некоторыми данными другого ответственного работника, погибшего во время восстания, – украинца Павла Мизикевича (отсюда комендантская должность и дореволюционный большевистский вместо анархистского стаж).
21 июня 1921 года следователь Контр. комиссии одесского губкома Подгорецкий опросил гражданку Красную-Блюм по делу Ракитина-Броуна. Блюме Григорьевне Красной-Блюм был 31 год, она являлась уроженкой Каменец-Подольска, работницей конфетной фабрики, на руках имела двоих детей, была полностью безграмотной (по крайней мере, русском языке), даже расписывался за нее доверитель, ранее была членом РКП, проживала на Пушкинской, 32.
«Что касается смерти моего мужа т. Красного, – сообщила она, – то я, конечно, не могу сказать ничего определенного. Только, по утверждению многих товарищей организации, считаю, что убит т. Красный не неприятелем, а кем-то из своих. Причем муж мой, имея личных врагов, перед смертью твердил: „Блюма, знай, что меня скоро убьют“. Больше он мне ничего не говорил, но из всех его последних дней жизни чувствовалось, что он чем-то угнетен и что больше говорить он мне не хотел, так как знал, что я не отпустила бы его, если бы была в курсе его дел» [256] .
На первый взгляд подозрения Красной развеивают воспоминания человека, который, если верить ему, прибыл вскоре после гибели ее мужа на место происшествия. Это знакомый нам Филипп Анулов. В своих воспоминаниях о Южной группе войск, опубликованных в конце 1920-х годов (в той же книге публиковались воспоминания также Адольфа Верхотурского), он писал:
«Красная рота вместе с курсантами повела наступление. Крадучись по ржи, ползли бойцы. Только один товарищ не знал, что такое высокая рожь в бою… в наступлении. То был товарищ Красный. Он с винтовкой в руках пошел открыто вперед по дороге. Исход ясен. Повстанцы нацелились, взяли его на мушку, и товарищ Красный пал. Красный, любимый (явно не всеми сослуживцами. – O. K.) и популярнейший работник Одессы, погиб по незнанию, по неосторожности. Наступление приостановилось. „Красный убит“, – пронеслось по цепи. Группа товарищей ползком оттащила Красного в сторону. Но он был уже мертв» [257] .
Однако немного странно выглядит утверждение Анулова, что Красный погиб по незнанию и по неосторожности. Ведь это был его уже не первый бой, он участвовал в сражениях на Дону. Отсюда напрашивается подозрение, что если действительно все было, как описал Анулов, то в боестолкновении с колонистами Красный пошел навстречу неминуемой смерти, предпочитая получить от врагов, нежели от «своих».
Интересно, что почти в одно время с Красным во время боя с белогвардейцами у станции Верховцево под Екатеринославом 26 июля был смертельно ранен, а на следующий день умер доставленный в город Пятихатки соратник Красного по анархистской деятельности Анатолий Железняков. Надежда Улановская в своих мемуарах со слов мужа высказывала подозрения, что убит на самом деле выстрелом в спину, произведенным заместителем Железнякова – большевиком, который затем занял его должность [258] . Не исключает гибели матроса Железняка от большевиков (правда, опираясь в первую очередь опять-таки на мемуары Улановской) и современный историк Я. В. Леонтьев [259] . Принимая во внимание тенденциозность воспоминаний Улановских, можно вместе с тем предположить, что Железняк, так же как и Красный, мог обречь себя на «героическую» смерть от белых, опасаясь пули от «своих». Если наши версии о гибели Красного и Железнякова верны, то можно предположить, что не просто к их уходу на фронт, но и к фактически самоубийству их могли привести действия кого-либо из одесских руководителей (не исключая того же Ракитина), направленные на то, чтобы избавиться от тесно сплоченных друг с другом своих конкурентов, имеющих более тесную связь с влиятельными в городе криминальными кругами.
«…удирали на извозчиках и колясках матросы, евреи и другие деятели революции»
Все более и более критично для большевиков ситуация развивалась и в Одессе.
Вера Муромцева-Бунина в дневнике от 19 июня (2 июля) написала об ожиданиях антибольшевистски настроенной интеллигенции:
«Как только начинают носиться слухи о каких-нибудь выдающихся событиях, так начинает подпольная контрреволюция бегать друг к другу в гости. Ян побежал за сводкой на бульвар, но скоро вернулся, так как на бульваре он никого из заговорщиков не нашел» [260] .
И, наконец, пришли обнадеживающие их сведения. Снова обратимся к дневнику: «11/24 августа. Вчера по дороге в архиерейский сад я встретила Ол. К. З., которая сообщила, что в Люстдорфе десант. Я не придала значения этому сообщению, потом слышала рассказ о 16 выстрелах у Люстдорфа, но все же отправилась в библиотеку, где Л. М. Дерибас (Людвиг Михайлович Дерибас – потомок одного из основателей Одессы, испанца Иосифа (Хосе) де Рибаса. – O. K.) подтвердил мне о десанте и прибавил, что большевики снаряжаются, чтобы защитить Одессу… На Елизаветинской долго сидели на балконе и видели, как удирали на извозчиках и колясках матросы, евреи и другие деятели революции. Причем все удиравшие держали ружья наперевес, впрочем, некоторые довольствовались револьвером… Мы долго наблюдали, как выходили и выезжали из комендатуры переряженные люди. Один, в синей блузе, которая очень топорщилась, вероятно, под ней много уносил с собой этот коммунист. Один велосипедист тащился черепашьим шагом – к велосипеду был привязан белый сверток, конечно очень тяжелый» [261] .
Кто же подготовил восстание, значительно облегчившее белый десант в районе Одессы? Естественно, это была не «подпольная контрреволюция» бунинского круга.
«Все офицеры, – вспоминал контрразведчик С. М. Устинов, – были приглашены ими оставаться на своих местах. Угрозы расстрела относились только к тем, кто не пожелал подчиниться их власти и, скрывшись от обязательной регистрации, ушел в подпольную работу. Так, весь наш корпус морской обороны… сохранен, и даже под тем же названием. В артиллерии на всех командных должностях остались прежние кадровые артиллерийские офицеры. Интендантство, служба связи, санитарная часть – все осталось фактически в руках добровольцев. С переходом на службу к большевикам добровольцы не стали большевиками, и политические комиссары сами считали всех их тайными контрреволюционерами. Никакой службы, собственно говоря, и не было. Все служили, но никто ничего не делал. Напротив, вся деятельность их была направлена только во вред большевикам, и добровольцы могли быть уверены, что при вступлении в Одессу они найдут своих верных союзников. В то же время в Одессе организовалась подпольная добровольческая контрразведка. Имея постоянную связь с добровольческим миноносцем, курсирующим у берегов Одессы, контрразведка успешно передавала все сведения в штаб Добровольческой армии и, конечно, значительно способствовала быстрому падению большевиков. Много офицеров, занимавших ответственные должности у большевиков, убегало со всеми секретными документами. Некоторые из них были якобы „захвачены“ добровольческим миноносцем во время катаний на лодке, другие геройски пускались до него вплавь под пушками береговой охраны» [262] .