«Неужели власти не знали, что развязка так близко?»
Белая власть продержалась в Одессе лишь немногим дольше, чем красная в 1919 году.
Устинов вспоминал:
«Добровольческая армия победоносно двигалась к Москве, и все были уверены, что на Пасху мы услышим звон московских колоколов… А в одесской тюрьме продолжал распространяться печатный орган „Коммунист“, где уверенно говорилось, что к Рождеству большевики будут в Одессе. Что это было – наглость, вера или действительно осведомленность большевиков? Мы получали официальные сведения об удачных боях, о победах, о разгроме Красной армии, а неуловимая для контрразведки подпольная газета торжествовала победу большевиков и предсказывала близкий конец деникинской авантюры.
Еще не было никаких грозных предзнаменований, но в городе уже ходили неизвестно откуда исходящие таинственные слухи о предстоящем выступлении большевиков, о захвате ими власти. Ну кто мог верить? И вдруг полный развал, кошмарное отступление и небывалый разгром!.. И сразу вместо заносчивой уверенности – полная растерянность. В Одессе было около 20 тысяч войска и целый ряд штабов: главный штаб, штаб обороны Одессы, штаб обороны Одесского округа, штаб морской обороны и еще несколько каких-то оборонительных штабов, но назначение их оставалось неясным, так как при отсутствии вообще фронта не было обороны!» [339] .
Любопытно, что о «пророчествах» подпольного «Коммуниста», про которые писал контрразведчик Устинов, в городе стало неплохо известно, и не только представителям властей, так как Вера Муромцева-Бунина 18 (31 января) 1920 года написала в дневнике: «В „Коммунисте“ было написано: „Мы будем в феврале“, и йота в йоту, точно пасьянс раскладывают, до февраля оставалось десять дней» [340] . «Почему мы поверили в добровольцев? – вслед за этим вопрошала она. – Мне кажется, мы очень прониклись за лето презрением к большевикам, к их неумению, беспомощности во всех областях. Правда, Ян говорил, что если добровольцы сорвутся, то они полетят вниз как снежный ком. Кондаков (он был членом редколлегии руководимого Буниным „Южного слова“. – O. K.) тоже выражал сомнение в крепости Добровольческой армии, хотя тогда были взяты Курск, Орел сдался…» [341] .
Подпольщики в это время действовали все решительнее, и начались покушения на офицеров контрразведки, которая даже ожидала организованное нападение. В ответ на это начались избиения арестованных, причем теперь уже не только ради получения признаний и сведений. Устинов описывал два подобных случая: «Во время одного моего ночного дежурства ко мне привели арестованного – бывшего председателя революционного трибунала, избитого в кровь (речь шла о бывшем анархо-коммунисте Ф. А. Александровиче [342] , вскоре казненном. – O. K.). Избили его конвойные якобы за оказанное им сопротивление при аресте. Арестованный меня просил не возбуждать по этому поводу особого дознания, заявив мне категорически, что никакого избиения не было. Был еще случай, который оставил у меня еще более тяжелое впечатление. Задремав ночью в дежурной комнате, я услышал страшный крик в комнате дежурного офицера. Догадываясь по шуму и ругательствам, что там кого-то бьют, я поспешил выйти и увидел ужасную картину. Два наших офицера по розыску избивали в кровь двух евреев. У одного из офицеров рука была перевязана окровавленным платком. Физиономии евреев и руки офицеров все были в крови. Я с трудом остановил это ужасное побоище. При выяснении причин такого кошмарного избиения оказалось, что два наших офицера около двух часов ночи, возвращаясь с обыска, вели арестованного. Не доходя немного до контрразведки, они заметили на противоположной стороне улицы прятавшегося за углом человека. Почти одновременно блеснул огонек и раздался выстрел. Офицеры, оставив арестованного с двумя конвойными, бросились догонять убегающего от них в тьму университетского сада, открыв по нему стрельбу, но вследствие темноты безуспешно, и человек наверное бы скрылся. Но, на его несчастье, в улицу въехал автомобиль и осветил всю улицу. Услышав стрельбу, автомобиль остановился, и два офицера, сидящие в нем, соскочив с автомобиля, задержали преступника. При их же содействии арестованный был препровожден в контрразведку. У нашего офицера оказалась насквозь простреленной рука, чего он даже не заметил в азарте погони. Обо всем случившемся офицеры подали рапорт начальнику, не скрывая избиения ими обоих арестованных» [343] .
Вскоре произошло массовое избиение политических заключенных в одесской тюрьме. Как впоследствии вспоминала одна из арестанток, подпольщица Ханна Топоровская, связана эта экзекуция была с новой тюремной администрацией, прибывшей из Киева и сменившей начальника тюрьмы Белина, обвиненного в слишком либеральном отношении к арестантам [344] . Не оставила без внимания это событие и Вера Муромцева-Бунина. «Рассказывали, – писала она в дневнике 27 декабря (9 января), – что вчера в тюрьму ворвались 60 офицеров и избили политических, а также и смотрителя тюрьмы, который вмешался. Неужели это правда?.. Неужели все разложилось сверху донизу?» [345] .
Несмотря на то что Иван Бунин, редактируя в Одессе при белых газету «Южное слово», работал по линии ОСВАГа и еще недавно на службу его отвозил на автомобиле добровольческий офицер, у него возникли сложности с эвакуацией. Вера Николаевна записала в своем дневнике 22 января (4 февраля) 1920 года:
«Яну и Кондакову выдали билеты на пароход „Дмитрий“ в третьем классе. Интересно, кто будет в первом? Кондаков сказал:
– Прикажу этот билет в гроб с собой положить. Я думал, что отечество – мой должник, а оно на 76-м году жизни не дает мне койки во время эвакуации» [346] .
Судя по всему, в первом классе места власти давали не тем, кто им еще недавно помогал, а тем, кто хорошо заплатил. Буниным и Кондакову все же удалось достать «первоклассные» билеты до Константинополя, но куда – на руководимый капитаном-албанцем маленький, «не внушающий доверия» греческий пароход «Спарта», название которого полностью соответствовало нулевой комфортности и весьма плохим условиям. «Наконец, – записала Муромцева-Бунина, – мы на борту. Наши провожатые (в ОСВАГе Буниным был в помощь обещан солдат, но его они так и не получили, и провожатыми стали их домработница и знакомый литератор. – O. K.) втаскивают чемоданы… Кондаков и Ян получили крохотную каютку. Нам же, дамам (Буниной и литсекретарше Кондакова), сказали, что оставили места в одной из дамских кают, но, когда мы осмотрелись, оказалось, что места везде уже заняты… Ян попросил разрешения у Кондакова спать мне с ним на верхней койке, Никодим Павлович разрешил. Будет, конечно, очень неудобно, но Ян боится, что в общей зале я еще заражусь. Страх вши очень силен… И вот мы отшвартовываемся. Народу такая масса, что повернуться невозможно… Многие по дороге растерялись с родными… Что же это такое? Неужели власти не знали, что развязка так близко? Или это измена? Разговоров, мнений, утверждений не оберешься. Одно ясно, что многие попали в ловушку. Рассказывают, что в ночь со среды на четверг в 2 часа ночи попечителю учебного округа Билимовичу сообщили, что большевики близко. Он тотчас позвонил Шиллингу и спросил его, в чем дело. Шиллинг, в свою очередь, позвонил в „Оборону“ и через 10 минут сообщил Билимовичу, что все благополучно. Ясно, что кто-то информировал Шиллинга ложно» [347] .